Венеция была любовью многих русских, о чем мы попытались рассказать в статье «Русская Венеция«. Этот город всегда притягивал к себе их сердца, с ним же навсегда связаны смертью три больших имени русской культуры XX века. Для С. П. Дягилева этот город стал воспоминанием о петербургском успехе — олицетворением всего минувшего, для И. Стравинского — воплощением золотого века музыки, самым гармоничным местом на земле. Тема «Венеция и Иосиф Бродский» — сложная и неоднозначная, и достаточно полно осветить ее можно только в большой литературоведческой статье. Мы же попробуем, опираясь на классические исследования, рассказать о том, чем был город на островах лагуны для такого поэта, как Иосиф Бродский.
В его поэзии образы Венеции возникали очень часто, вслед за его стихами можно часами гулять по острову Лидо, по всем набережным Большого канала, площади Сан-Марко, по улицам, улочкам, переулкам… Например, в «Венецианских строфах» читаем следующее:
Шлюпки, моторные
лодки, баркасы, барки,
Как непорочная обувь
с ноги Творца,
ревностно топчут
шпили, пилястры, арки,
выраженье лица…
В своем знаменитом эссе «Набережная неисцелимых» Иосиф Бродский вспоминал о том, что еще в молодости почувствовал некоторую мистическую связь с далекой Венецией. Около 1966 года друг дал ему почитать несколько небольших романов французского писателя Анри Ренье. В одном из них, который назывался «Провинциальные забавы», действие происходит в зимней Венеции. «Тема обычная: любовь и измена. Самое главное, — пишет И. Бродский, — книга была написана короткими — длиной в страницу или полторы — главами. Их темп отдавал сырыми, холодными, узкими улицами, по которым вечером спешишь с нарастающей тревогой, сворачивая налево, направо. Человек, родившийся там, где я, легко узнавал в этом городе Петербург, продленный в места с лучшей историей, не говоря уже о широте. Но важнее всего в том впечатлительном возрасте, когда я наткнулся на роман, был преподанный им решающий урок композиции, то есть: качество рассказа зависит не от сюжета, а от того, что за чем идет. Я бессознательно связал этот принцип с Венецией».
На этом цепь событий, связавших поэта с Венецией не закончилась, и дальше в «Набережной неисцелимых» мы читаем: «Потом другой друг… принес растрепанный журнал «Лайф» с потрясающим цветным снимком Сан-Марко в снегу. Немного спустя девушка, за которой я ухаживал, подарила мне набор открыток с рисунками сепией (Сепия — светло-коричневая краска из чернильного мешка морской каракатицы. Использовалась европейскими художниками с середины XVIII в., при рисовании пером и кистью), сложенный гармошкой, который ее бабушка вывезла из дореволюционного медового месяца в Венецию, и я корпел над ними с лупой. Потом моя мать достала, бог знает откуда, квадратик дешевого гобелена, просто лоскут с вышитым «Palazzo Ducale», прикрывавший валик на моем диване… Запишите сюда же маленькую медную гондолу, которую отец купил в Китае во время службы и которую родители держали на трюмо, заполняя разрозненными пуговицами, иголками, марками и — по нарастающей — таблетками и ампулами. Потом друг, давший романы Ренье… взял меня на полуофициальный просмотр контрабандной и потому черно-белой копии «Смерти в Венеции» Висконти с Дирком Богартом. Увы, фильм оказался не первый сорт, да и от самой новеллы я был не в восторге. И все равно, долгий начальный эпизод с Богартом в пароходном шезлонге заставил меня забыть о мешающих титрах и пожалеть, что у меня нет смертельной болезни. Потом возникла венецианка. Стало казаться, что город понемногу вползает в фокус.
Он был черно-белый, как и пристало выходцу из литературы или зимы; аристократический, темноватый, холодный, плохо освещенный, где слышен струнный голос Вивальди и Керубини на заднем плане, где вместо облаков женская плоть в драпировках от Беллини, Тьеполо, Тициана. И я поклялся, что если смогу выбраться из родной империи, то первым делом поеду в Венецию, сниму комнату на первом этаже какого-нибудь палаццо, чтобы волны от проходящих лодок плескали в окно; напишу пару элегий, туша сигареты о сырой каменный пол, буду кашлять и пить и на исходе денег вместо билета на поезд куплю маленький браунинг и, не сходя с места, вышибу себе мозги, не сумев умереть в Венеции естественной смертью».
Мы привели такой большой отрывок из эссе «Набережная неисцелимых» потому, что никто лучше самого Иосифа Бродского не расскажет о своей мечте — Венеции. Впервые поэт оказался в этом городе в декабре 1972 года. Сев у вокзала «Санта-Лючия» на пароходик-вапоретто, он высадился на пристани «Академиа» и после недолгих блужданий по узким переулкам дошел до «одноименного, удалившегося от мира пансиона». Отель «Академиа» расположился в старой вилле, где одно время размещалось русское посольство в Венеции.
После этого И. Бродский бывал в Венеции почти ежегодно, но больше всего ему нравился зимний город. «Летом бы я сюда не приехал и под дулом пистолета. Я плохо переношу жару, выбросы моторок и подмышек — еще хуже. Стада в шортах… тоже действуют мне на нервы из-за неполноценности их анатомии по сравнению с колоннами, пилястрами и статуями».
Поэт любил останавливаться в Венеции поближе, как он сам выражался, к «водичке», — например, на канале Джудекка или в пансионате рядом с Морским музеем. Жил он и в отеле «Лондра». «В любом случае я всегда считал, что, раз дух Божий носился над водою, вода должна была его отражать. Отсюда моя слабость к воде, к ее складкам, морщинам, ряби…».
Уже свою первую большую вещь, целиком написанную в эмиграции, поэт посвятил этому городу. Это была элегия «Лагуна» 1973 года, в которой Венеция рисуется как некий корабль — то ли погружающийся, то ли уже погрузившийся в волны потопа:
…бронзовый осьминог,
люстры в трельяже, заросшем ряской,
звезда морская в окне лучами штору шевелит.
Герой же этого стихотворения изображен как классический чужой, и проявляется это не только в подтексте, но и в самом описании:
И восходит в свой номер на борт по трону
постоялец, несущий в кармане группу,
совершенно никто, человек в плаще.
Мысли изгнанника обращены к родине, которая находится под властью предсказанных Ф. М. Достоевским бесов.
В 1982 году Иосиф Бродский пишет упоминавшиеся выше «Венецианские строфы», которые детально рисуют портрет Венеции. В них изображена уже не просто наряженная толпа, а все разнообразие нарядов и украшений: епанчи, юбки, панталоны, плащи, гребень, жемчуг… Не просто дворцы и церкви, а конкретные архитектурные формы — колонны, аркады, капители, купола, пилястры; не только романтические гондолы, а еще и шлюпки, вапоретто, баркасы, барки, лодки мусорщиков…
Первая часть «Венецианских строф» — это наступление ночи, когда пространство сужается от города к жилью, от жилья — к постели, к телу возлюбленной… Вторая часть — это наступление дня, расширение пространства от постели и спальни к городским площадям и простору лагуны.
Написанный в 1991 году «Watermark» представляет своего рода огромный литературный автопортрет с зеркалом, причем читателю не дано решить — то ли необыкновенный город смотрится в зеркало и видит в нем русского поэта, то ли наоборот. Во всяком случае Венеция под пером И. Бродского испытывает те же ощущения, что и лирический герой — озноб, болезнь и желание быть оставленным в покое.
Через двадцать лет (после написания элегии «Лагуна»), вспоминая свои первые венецианские каникулы, И. Бродский напишет о них осторожной и в то же время парадоксальной фразой: «Это ощущалось как приезд в провинцию, в какое-то незнакомое, незначительное место, — может быть, на родину после долгого отсутствия».
Венеция представлялась поэту провинцией, так как в поэтической географии И. Бродского города у моря всегда провинциальны, тогда как столицы империи (Рим — «первый» и «третий») расположены в удалении от моря. В одном из интервью на вопрос, каким был город его молодости (речь идет о Петербурге), И. Бродский отвечал: «Замечательный был город. Любимый… красивый город. Там такие безупречные перспективы, такая архитектура… Там было ощущение каких-то пропорций, в соотношении с которыми строилось твое поведение, речь».
Петербург часто называют «Северной Венецией», но, несмотря на сходное количество островов, каналов и мостов, даже внешне эти города не похожи друг на друга. За исключением небольшого квартала («Новая Голландия») в Санкт-Петербурге нет зданий, непосредственно омываемых водой, а именно это и является характерной чертой Венеции. Несоизмеримы и масштабы широко раскинувшегося Санкт-Петербурга и компактной Венеции, и, конечно же, непохожи архитектурные стили этих городов. Русский путешественник скорее обнаружит в Венеции черты московского зодчества (причудливую смесь византийских мотивов, кирпичные затеи и т.д.).
Сходство между Петербургом и Венецией, так ощущаемое И. Бродским, заключается не в их внешней похожести: оно не градостроительное, а драматического порядка, когда сталкиваются творчество человека и стихийный хаос. Оба города великолепны, оба возникли вопреки природе, «противоестественно» — в местах, совершенно непригодных для человеческого обитания, усилием воли и людским гением (политическим, экономическим, военным и художественным»). И над обоими городами словно бы тяготеет эсхатологическое проклятие — угроза со стороны природы когда-нибудь вернуться и забрать свое.
Этой исторической и метафизической драмой определяется чувство места, которое петербуржец Иосиф Бродский, в первый раз выйдя из вокзала Венеции, сразу же признал за свое. Среди ощущений, складывающихся в единое петербургско-венецианское чувство места, — можно назвать хрупкость, домашность, изящество. Они и составляют основу метафоры, которую И. Бродский применил к обоим городам: «В Петербурге громады зданий, лишенные теней, с окаймленными золотыми крышами, выглядят хрупким фарфоровым сервизом. Так тихо вокруг, что почти можно услышать, как звякнула ложка, упавшая в Финляндии». А о Венеции поэт сказал так: «Зимой просыпаешься в этом городе, особенно по воскресеньям, под звон бесчисленных колоколов, как будто за тюлем твоих занавесок в жемчужно-сером небе дрожит на серебряном подносе громадный фарфоровый чайный сервиз».
Когда-то (еще в Советском Союзе, до эмиграции) Иосиф Бродский писал: «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, На Васильевский остров я приду умирать…». Но не пришел. Не скончался поэт и в Венеции естественной смертью… Он умер от сердечного приступа 28 января 1996 года в Нью-Йорке. Смерть его для многих была неожиданной, хотя, как писал М. П. Петров (М. П. Петров — доктор физико-математических наук, профессор; дружил с И. Бродским более 30 лет. Во время своих поездок в Европу и США встречался с поэтом и оставил свои записи о его похоронах в Нью-Йорке), он уже с начала лета плохо себя чувствовал —временами не мог пройти даже двух кварталов или подняться по лестнице. Планировалась уже третья операция на сердце, но поэт продолжал много работать, и никто не думал, что на этот раз все закончится трагедией.
После смерти мнения русских поклонников и друзей Иосифа Бродского в Нью-Йорке разделились: одни говорили, что тело поэта должно покоиться только в России, другие — что только не в России. Для прощания было отведено только два дня — 30 и 31 января; гроб с телом усопшего был выставлен в довольно скромном, но приличном похоронном заведении неподалеку от предпоследней квартиры И. Бродского.
Поэт лежал в гробу в своем любимом твидовом пиджаке рыжего цвета, в светло-коричневой рубашке с коричневым галстуком… Никакой давки и ажиотажа не было. Люди подходили по одному или парами, у гроба задерживались недолго. Некоторые плакали, многие были с цветами, хотя по здешним правилам не полагалось приносить цветы на похороны — их надо присылать заранее… Родственники Бродского на этой церемонии не присутствовали, не было ни речей, ни музыки…
Вот так скромно «русский Нью-Йорк прощался со своим великим поэтом: движение по улице не перекрывали, оркестры не рыдали… Вечером 31 января попрощаться с поэтом заехал премьер В. С. Черномырдин…
Утром в бруклинской церкви Благодати состоялось отпевание; прах поэта сначала поместили в мраморный склеп при церкви Святой Троицы — на 153-й улице в верхнем Манхэттене, на крутом берегу Гудзона. Петр Вайль, другой друг Иосифа Бродского, писал: «Здание храма было обставлено нарядными полосатыми столбами, на манер тех, к которым привязывают гондолы. В церкви шел благотворительный аукцион, проходивший под знаком венецианского карнавала. «Странное сближение» продолжалось».
В поминальный вечер (на сороковой день) нью-йоркский собор Св. Иоанна заполняли только звуки произведений любимых композиторов поэта — Перселла, Гайдна, Моцарта; с высокой церковной кафедры анлийские переводы Иосифа Бродского читали Чеслав Милош, Дерек Уолкотт, Шеймус Хини. По-русски стихотворения поэта читали его старые друзья — Евгений Рейн, Владимир Уфлянд, Анатолий Нейман, Томас Венцлова, Виктор Голышев, Яков Гордин, Лев Лосев…
21 июня 1997 года прах Иосифа Бродского был перевезен в Венецию и перезахоронен на кладбище острова Сан-Микеле. Вся церемония проходила просто и строго, и был слышен лишь плеск воды за оградой кладбища. Собрались родственники, друзья и знакомые из России, Америки, Италии, Франции. Поэт Анатолий Найман высыпал в могилу землю, которую привез с Васильевского острова. Самым большим был венок с надписью «Иосифу Бродскому от президента Российской Федерации»; поверх цветочной горы лег букетик ландышей, который привез сын поэта из ахматовского Комарова. По окончании церемонии в апартаментах палаццо Мочениго, где некогда останавливался Байрон, был организован поминальный вечер памяти поэта.